Занимательная геометрия (СИ) - Страница 41

Вера улыбнулась, довольно, как будто, наконец, нашла свою тихую гавань, к которой так долго шла… И тут же была награждена поцелуем. Легким намеком на поцелуй. Или ей показалось, что к её губам тихо прикоснулись другие губы, почти невесомо, а потом пошли гулять — по щекам, по векам, по бровям, ткнулись в складочку между ними, вечную спутницу её раздумий и хмурого настроения… Потом вернулись таким же путем, начали дразнить касаниями в уголках рта, в изгибе верхней губы, в ямочке нижней… Когда она удивленно, глубоко вдохнула, выдох был пойман, а новый вдох получился с опозданием…

Пока она увлеченно пробовала вкус этого ласкового рта, в дело включились руки… Осторожно огладили плечи, перебрались на бедра, одна нырнула под спину, которая тут же выгнулась, пропуская под себя жаркую ладонь… Вторая в это время аккуратно забралась под рубашку… От того, как бережно пальцы притрагивались к животу, словно привыкая, приучая её к себе, захотелось прикусить губу… Прикусила. Не свою, чужую. В награду получила такой же укус, а руки осмелели..

Добрались до застежки бюстгальтера, отщёлкнули, освобождая грудь… Дышать, на минуту, стало проще, ровно до того момента, когда одна из них накрыла плоть, легонько сжала и, словно бы невзначай, зацепила вершину…

Её выгнуло всю от этой мимолетной ласки… Пронзившее разрядом возбуждение заставило стонать… Стон был пойман, вместе с последующими, которые становились все чаще, громче, жалобнее… Мышцы ломало, вместе с косточками: их нещадно тянуло подставиться под новые касания, слишком бережные, слишком легкие. Хотелось почувствовать их по — другому — сильнее, жестче, ярче…

Она снова вздрагивала, но теперь не от холода. От того, как мало свободной кожи оказалось для того, чтобы все чувствовать… Сказать о том, чего хотелось, не получалось. И страшно было: вдруг, заговоришь, и сон прекратится? С ней такое уже бывало… Оставалось только все чаще вздыхать, надеясь, что этот голос, и губы, и руки — сами догадаются.

Очень хотелось стряхнуть мешающую одежду — она давила, прятала, не позволяла прижаться так, как необходимо… Но пальцы отказывались отпускать затылок и шею, впивались ногтями в кожу, пытались поймать, почувствовать кончиками гладкость мощных плеч, колкость щетины… Цеплялись, запечатлевая новые ощущения, и тут же отпускали, начинали бродить по жаркой коже, пытаясь узнать, запомнить, впитать… Послышалось, что всхлипы отдаются эхом — сдавленными, рваными выдохами в такт…

Ласковые руки, наконец, решили помочь — начали стягивать рубашку, запутались в лямках белья, нетерпеливо дернули… Что‑то затрещало, и стало легче: она всем телом прижалась к другому, мощному, гладкому, горячему… Радостно (дорвалась, таки) бросилась изучать, исследовать вздрагивающие под ладонями мышцы, покрывающиеся испариной… Но радость была недолгой: запястья завели наверх, перехватили, наказывая за дерзость… Она, извиваясь, недовольно хныкнула. Получила успокаивающий поцелуй, и шепот:

— Тише, тише, не торопись, успеешь…

А потом началась новая мука, изощрённейшая из всех, о которых она слышала: ловить поцелуи на всем теле, угадывая, куда придется следующий… Пытаясь удержать хоть немного, ощутить как следует. Не получалось. Они дразнили, обжигая вспышками, яркими до боли, в самых неожиданных местах. Превращая кожу в один пылающий, искрящий, жадный комок нервов. Доводя до кипения, заставляя метаться, в попытках высвободить руки, удержать его хоть на секунду на месте, вжать в себя, самой прижаться… Сил не хватало, оставалось только вздрагивать, жалко хныкать и о чем‑то просить — шепотом, в голос еще было боязно. И непривычно. С ней такого еще никогда не бывало. Просить о ласке — никогда и ни с кем. А сейчас это было просто, естественно… Необходимо.

Рассказать о своей жажде, уговорить, вымолить… Чтобы эта пытка прекратилась, и чтобы длилась вечно. Чего больше хочется, сама не знала.

Находясь на грани яви и сна, боялась потерять сознание и все потерять, упустить. Нереально, этого допустить нельзя. И открывать глаза — тоже.

Наконец, ей было позволено вырваться… Руки тут же вплелись в жесткие волосы на затылке, потянули вверх, потому что дышать в одиночку не получалось больше — не хватало уже этих неровных, хриплых глотков, помощь требовалась…

Горизонт перевернулся, потом раз, и еще… Она оказалась сверху, потом под ним, потом снова… Кружилась голова, под плотно сомкнутыми веками искрило (только бы не разжать)… Она ощутила, что жажда мучает не только её: поцелуи перестали дразнить, они теперь вбирали, захватывали. Одна рука жестко держала её затылок, пальцы другой погладили скулы, властно сжали подбородок — все, не вырвешься, не дадут отвернуться, пока не будешь выпита до дна, до горлового хрипа, до того, что грудь разрывает от нехватки воздуха… И отрываться нельзя, невозможно… И не хочется прерывать эту сладкую муку. Ни за что.

Её трясло. Всю. От того, как болезненно не хватало ласк, и от того, как ярко чувствовалось его желание. Невозможно было не ощущать: о нем кричал вкус поцелуев, звуки хриплого шепота, сила, с которой тела вжимались друг в друга, впечатывались, легкие, скользящие укусы на плечах, боках, спине, лодыжках…

Казалось, вот — вот, и наступит момент, когда можно будет счастливо выдохнуть, отдавая всю себя, и вбирая его — целиком, полностью…

Но её перевернули на живот, и пытка повторилась. Теперь еще более изощренная: кто мог знать, что даже не чувствительные лопатки можно трогать так…

И кто бы знал, что от неё требуется только и всего: сказать "Пожалуйста, не могу больше"… А потом уже выкрикивать все, что в голову взбредет — радостно, умоляюще, жалобно, торжествующе… Пока не останется сил, чтобы пережить яркую вспышку и падение куда‑то в бездну… Отключающее все органы чувств, кроме слуха… Который продолжал с упоением ловить жаркие звуки, пока не разобрал протяжное "Вика"…